Юрий Меркеев — цитаты из книг автора

В ту ночь Вероника не просто пришла в сон Субботы. Она полюбила его. Прежде рассказала о том, что два года назад, когда ночью стояла у окна и ждала прихода депрессии, видела, как ночное небо со свистом молнии или электрической сварки пролетел какой-то яркий огненный шар и упал в Волгу. Девушка с радужными глазами загадала желание встретить когда-нибудь человека, которого она полюбит по-настоящему; и теперь ее желание сбывалось. В тот год к ней пришла депрессия. Ей не хотелось жить. Она училась в университете, в котором преподавал Суббота; ей очень нравились его лекции, и она вместе со всеми скорбела о том, что преподаватель оказался неотвратимо болен. Но когда к ней пришла депрессия, Вероника поняла, что она не способна влюбиться ни в одного современного молодого человека потому, что она пришла в этот мир из другого времени — из времени Наташи Ростовой и Пьера Безухова, Неточки Незвановой и князя Мышкина; из времени Бунинских курсисток и Гриновских Ассоль. И получилось то, что впоследствии всесильный Виллер определил, как невроз перерождений, невроз раздвоения личности; и за деньги папы Вероники взялся лечить ее в гипнотических подвалах, обитых зеленым войлоком. Какая же она глупышка!

В этом мартовском сне они уже не блуждали по лабиринтам сознания и яви, держась за руки, точно школьники. Они шли целенаправленно к любви взрослых людей. И оказались ночью одни в Виллеровских подвалах. Она первая поцеловала Субботу, и тут задрожали больничные перекрытия. Оголился остов выброшенного на берег отсека Ноева Ковчега, и мужчина и женщина стали открытыми для взора Бога Любви. Вокруг них образовалась радуга. Закружились бабочки, которые появляются только весной. Расцвела верба. Больничный запах покинул покои, где лежали в костюмах Адама и Евы мужчина и женщина. И он вошел в нее, как входит огонь в пламя для того, чтобы полнее познать подобное подобным. И он любил ее, и она плакала от счастья. Блудница Раав и праведная Руфия, воплотившийся март и символ женского начала. Она плакала и вокруг шел дождь, она смеялась, и вновь загоралась радуга и выглядывало солнце. Вот она мысль, которую должен породить Суббота: эта мысль — счастье! И это счастье должно ожидать всякого, кто решиться с ним на побег. И не было в этом сне назидательно-елейного голоса Виллера: «Куда же вы, дети мои, бежите от своего спасения? Вам не положено любить по инструкции». Этот сон был долгим, ярким, счастливым настолько, что выбивался своей явственностью из породы похожих апельсиново-оранжевых снов.
Утром Суббота проснулся счастливым.
Гремела тележка с лекарствами, больные с утра челночили по Бульвару Грез. Все было как всегда, и все же что-то изменилось. Утро было другое. Солнечные лучи, разбившие пропахшее карболкой замкнутое пространство первого буйного, шептали о счастье. Они были свободны сами в себе; оказываясь внутри решеток, оставались снаружи на воле. Они напомнили Субботе, какова должна быть мысль: свобода и счастье могли бы стать светом для других, теплом и радостью для окружающих, неуловимой для тьмы и запахов гниющего на дне отсека Ноева Ковчега. Мысль светла и свободна в своем счастье.

Когда во мне бунтовала желчь собственника, я мог обидеть ее обвинениями в проституции – нелепость, разумеется. Однако желчь собственника искала выхода. И находила в язвительных посланиях на телефон. Бывало, что моя фарисейская тирания настигала ее прямо на концерте, и она получала от меня вместо поздравительных виртуальных цветов двусмысленную «эсэмэску», вроде кусочка из гоголевского текста: «Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою…»

Пиво всосалось в кровь, легло на вчерашние дрожжи. Яд змеи. Почему-то в мыслях возник образ Натальи без одежды. «У мира дьявольский аппетит. Стриптиз бастует. Стриптиз победит». Лежит, стервоза, и издевается – мол, змеи тоже не раздеваются. Я улыбнулся. У нее было потрясающее тело, фигура языческой богини, «святой проститутки» — жрицы древнеегипетского храма Осириса. Она признавалась мне и в этом – будто бы видела себя «святой проституткой» во сне, отдающейся всякому посетителю мистерий во славу бога Солнца Ра или Осириса. Тело упругое, воспитанное многолетней гимнастикой йогов, со шрамом после операции, пикантной змейкой пробегающей от верхней части пресса до пупка. Этот шрам я называл «утренней дорожкой для променада». Наталья смеялась. В постели мы не знали запретов.

Я продолжал улыбаться, переваривая эту неожиданную новость про карася в бокале. Победа на какой-то престижной выставке в Париже не вызвала у меня никаких эмоций. Я знал настоящую цену искусства Натали – «стриптиз победит»! Тем более что она воспользовалась всемирным брендом – голая красота пышного тела русской женщины в бане с веником в одной руке и бокалом с «телескопом» в другой. Я видел карандашные наброски к этой картине, но не мог предположить, что позировала ей секретарша Татьяна. Действительно, самая обычная сельская женщина. Одна из сотен тысяч подобных. Ничего особенного. Но именно ее тело покорило Париж. Интересно. Наталья — не самый талантливый художник, но блестящий менеджер от искусства. Вместе со своим Пьером или Жаном они выстрелили из беспроигрышного орудия – эротики на русской почве. Господи, помилуй! Недавно были в ходу матрешки, теперь матрешек необходимо раздеть.

— Земля покрыта асфальтом города. У мира дьявольский аппетит. Миру хочется голого, голого, голого. Стриптиз бастует. Стриптиз победит, — пробормотал я. – Это Вознесенский.

Пять лет прошло, а я иногда отчетливо слышу их голоса из той комнаты с маками на витражах. Слышу, когда просыпаюсь в аду без заначки. И брожу по квартире, разговаривая с самим собой.

Но с утренним лекарством все меняется. Во всех комнатах я зажигаю свет, включаю телевизор на любой программе, наполняю пустоту какой-нибудь музыкой. В раю мне необходим шум. Бесполезный, ядовитый, безжалостный. Потому что в раю мне недостает ада. Должна быть какая-то гармония, и я компенсирую загнанную в подполье душу внешним праздником. У нас запляшут лес и горы. У нас станцуют церкви за окном, а серые брюхатые тучи извернуться белыми барашками и станут по моей команде танцевать фокстрот на скользких покатых черепичных крышах. В аду мне хочется тишины и жалости, в раю недостает праздничного шума и диктатуры. Я уже признавался, что расхристанному существу трудно соединить воедино больной дух, израненное тело и пропитанную ядами душу. Соединить так, чтобы почувствовать настоящее счастье, а не поддельное, временное. Все понимаю, мирюсь, никого не осуждаю. У меня одна беда, у соседа по «палате» другая. У кого повернется язык опровергнуть суждение о том, что все мы в этой жизни как пациенты планетарного сумасшедшего дома? Вглядись в себя, человек, вглядись в горе и радости, в опьянении и с похмелья – и ты поймешь, что я прав.

А что если начать утро в аду не так, как всегда? Что если зажечь свет во всех комнатах? Побриться, помыться, вогнать в себя стакан крепкого чая с анальгином и пойти? Быть может, что-то изменится в окружающем мире? Надавить на кнопку телевизионного ящика и – пусть стошнит! В конце концов, телевизор и раньше вызывал рвотные рефлексы. И пусть будет жалость ко всему и всем. Я не стыжусь своих слез. Потому что человек не может быть меньше двух кубиков опиумного раствора, а он меньше. Не может он прыгать из рая в ад от иглы, загнанной в вену. А он прыгает. И зачем тогда эта раздвоенность быта? Зачем есть заначка, и нет изобилия? Ведь если было бы изобилие, тогда не нужна была бы заначка. И не было бы этой шизофренической раздвоенности бытия. Разве это не так же ясно, как дважды два?

Нет, я никогда не поверю тем болтунам из телевизора, которые призывают ради любви к несчастным больным лишить людей свободы выбора. Лицемерные лгуны, которым я бы прописал операцию по укорочению языков. Что они понимают, сидя в геморройных креслах и оскопленных кабинетах? Что ведают они, которые ни разу не просыпались в аду и не знали, наступит ли рай сегодня или вообще не наступит? Что может сказать хорошего, доброго здоровый человек больному? Мне жалко их, фарисейских угодников, которые при новой власти поменяли окрас, как хамелеоны, а по существу остались прежними корыстолюбцами. Спаситель сказал про них: «Гробы окрашенные. Снаружи лак и богатство, а внутри гниль!» И отпустил падшую женщину со словами: «Иди, милая, постарайся не грешить больше».

Мне жалко всех. Себя не жалко. Обидно. Какая глупость.

Что я могу поделать?

Токсикоз. Время тяжкого бремени. Тридцать девять ступенек октября. И Валера, в крови которого течет желанная теплота.

Но я остаюсь в тишине, потому что боюсь расплескать содержимое ада. Остерегаюсь бешеных схваток телевизионных программ, тугой агрессии, язвительной черноты. Хватит того, что есть во мне. Тошнотворный ком я понесу через все утро, и мне надо это смиренно выдержать.

Утро само по себе встает колом в горле и пищеводе. Не дойти до ванной, не побриться. Максимум, что смогу – во тьме вылить на свою голову ведро холодной воды. Прилизать волосы, остудить мозги. И это уже много.

И я одеваюсь. Медленно, тихо, плавно. И в темноте. Шарю рукой в углу прихожей, нащупываю рабочую спецовку, надеваю ее, в сапоги попадаю не с первого раза, но сверху. Наклоняться нельзя. Опасно. Поясница трещит как электричество, а склонять голову рискованно. Все из меня трехсоставного может хлынуть вовне. У двери на мгновение задерживаюсь, шепчу какие-то молитвы. Ангелы меня не слышат. Я знаю это. Никто не хочет слышать человека в аду. Потому что дверь ада изнутри запирается. Я открываю дверь и делаю шаг в подъезд. Сверху льется православное радио. Полуслепая бабушка Дуся каждое утро включает радио с церковными песнопениями и делает это так, будто она не полуслепая, а полу глухая. Бабушка Дуся была знакома с моими родителями. Пять лет назад я мог бы занять у нее денег, и она бы дала мне, не боясь обмана. Теперь не даст. Я обманул ее надежды. Пообещал сварить крест на могилу мужа, взял деньги авансом, но не сварил. Пришел больной на работу через лазейку в заборе, упросил мужиков дать мне три металлических бруска из кузницы, выложил перед бабкой в форме креста и выманил у нее оставшуюся сумму. Деньги проколол, а про сварку забыл. Теперь у нее в квартире валяются бруски для креста, а я не могу занять у нее денег. Впрочем, наверное, смог бы, если захотел. Не хочу – стыдно. Время ушло, когда я умел без стыда просить в долг деньги. Это было по молодости, когда совесть умела симулировать эмбриональную шизофрению. То есть когда моя душа на мгновение превращалась в совершеннейшее дитя, не ведающее ни стыдливости, ни угрызений. Тогда я мог просто прийти и попросить. А теперь нет. Мнусь перед дверями, покрываюсь краской стыда, не знаю, что сказать. Вроде как знаю, что отдам, но просить не могу. Возраст. Проклятущая деликатность души, которая с годами только усугубляется и становится очевиднее.

– Не могу согласиться. У меня бабушка-покойница загодя косу приготовила, и зубы велела в гроб положить. Прожила сто лет.

– Это другое. Воскреснет когда в теле, будет у нее и волосы роскошные и зубы. Я не верю в эти приметы. Чай, там все молодые будем.

– Что, совсем-совсем стариков не будет?

– Не будет. Я теперь грамотная. Ох, Андрюшка, – спохватывается соседка. – Не громко ли радио включаю? В церковь уже не дойду, а там так славно поют. Так славно. Как в раю. По радио то есть.

– Не переживайте, тетя Дуся. Мне не мешает. Пожалуй, это лучше спортивной гимнастики или какой-нибудь оперетки.

Мне нравится ее оптимизм. Едва передвигается, считает ступеньки под ногами, чтобы не промахнуться, но каждый день ходит в управление дома ругаться насчет отопления. И зимой, и осенью, и летом. Бабушка живет этим. Свой ад она предпочитает не закрывать изнутри, а выкрикивать его на людях.

Первая ступень, и хор взрывается: «Помилуй, боже, по велицей милости твоей и множеству щедрот твоих…»

На двадцатой ступени бородатые ангелы гаснут, и я прохожу мимо двери собачника. Цепной пес дома. Воет, кобель, на улицу просится, а хозяина нет.

Свет бьет по глазам. Неужели солнце? Откуда оно? И куда подевались тучи?

До остановки можно дойти двумя тропинками. Первая ведет мимо кузницы, бараков и церкви, вторая делает небольшой крюк и приводит сразу на остановку. С тыльной стороны кинотеатра «Родина». Когда мне дурно, я иду по второй дороге. Крайне важно увидеть обстановку торговой точки со спины. Нет ли там милиционеров? Есть ли продавцы лекарства? Посмотреть и принюхаться. Будет ли удача? А если пойти по первой тропе, то храм божий не минуешь. И там можно прислониться к оградке, закрыть глаза и взмолиться всем прогнившим нутром: «Господи, ты есть, я знаю. Помоги мне в малом, прошу тебя. Помоги лекарством. Отплатить мне нечем. Ты знаешь. Да и не надо тебе ничего. У тебя все есть. Святые большие и малые, великие, преподобные, юродивые и мученики, святители и равноапостольные. А ты меня, малого, не забудь. Помоги». И верите? Помогает. Не всегда, но помогает. Иногда от жалости слеза блеснет. Всех мне жалко. И Сонечка Мармеладова вспомнится. И отец ее горемычный. Потому что похожи мы. Нет у нас ничего, что привязывает ремнями к жизни. Мы как воздушные шарики – болтаемся на тонкой ниточке и колеблемся на ветру. Того и гляди, оторвемся, взлетим или кто-то шкодливый проткнет нас острой иглой, и вырвется все содержимое. Ну и пусть. Главное – теплота внутри оболочки. Теплота, которую Мармеладовы вытягивают из бутылочек, а мы из макового раствора. Пусть рвется. Лишь бы все возвращалось на круги своя.

И еще — если ты поэт, смотри чаще на ночные звезды. Если ты не поэт, все равно выходи на балкон и смотри. Быть может, когда-нибудь заметишь, как одна из звездочек тебе подмигнула. И пригласила в полет. Тут могут открыться подлинные моменты жизни. Не упусти мгновения.
А если у тебя нет балкона, и ты не поэт, и твоя голова редко поворачивается к звездам, тогда иди и смотри себе под ноги — и там можно увидеть в луже отраженную звезду. А ну, как подмигнет?

Половина второго ночи. Звезды висят над крышами домов как спелые яблоки. Кажется, руку протяни и сорвешь одну-две. Звезды большие и холодные. Молчат. Не живые какие-то. Им нет до меня никакого дела.
Не спится. А когда не спится, меня мучают мысли — самые разные. Лучше их куда-нибудь послать. В смысле собрать воедино и направить в творческий полет. Или крестовый поход на некоторую идею. Психологическую идею, потому что мое образование меня иногда теснит, как теснит плоть у монахов-затворников. Идею необходимо реализовать, иначе захочется напиться, а потом еще и еще. А жить нужно со смыслами. Где же эти смыслы найти? Из чего извлечь? Из серости однообразных будней? Не выходит. Квадратный корень из нуля будет нуль. Квадратный корень из единицы будет единица. Необходима иная система координат. Не Эвклидова. Из чего же извлекать смыслы? Вероятно, из того, что лучше получается. Говорят, что раньше я был неплохим психологом — пока психология не начала теснить. То есть, перестала давать смыслы. Одна бессмыслица. А я не могу жить без острого переживания жизни. Если в мою жизнь долго не приходят смыслы, я начинаю благородно бунтовать...

Психолог в большей степени адвокат, только не адвокат дьявола. Понять — совсем не означает простить. Понять — это охарактеризовать потаенные движения мыслей так, чтобы не возникало желания бросить в человека камень.
Постарайся быть в одном духе с тем, который не стал швырять в порочную женщину камень. Он просто сказал тихо: «Если есть кто-то из вас без греха, тогда брось в нее камень». Это было давно — так давно, когда в людях была совесть. На мгновение они заглянули в самих себя, и им стало стыдно. Они опустили камни на землю и ушли. А она осталась. Женщина подошла к человеку и спросила:
— И ты не осуждаешь меня?
— Нет, — сказал он. — Не осуждаю. Иди и впредь не греши.

А преподобный Варлаам? Вот уж поистине фигура любопытная, глубокая, русская. Жил такой человек в эпоху Ивана Грозного. Обретался где-то на Севере. Служил священником в небольшом храме. Звали его в ту пору Василий. Упоминался его горячий нрав, чистота веры, бесстрашие в духовном делании. Коль подвижник силен, значит, и бес не дремлет. Боролся молодой батюшка с идолопоклонством местных рыбаков. Бес не выдержал, ушел, обещав отомстить подвижнику. Внушил он Василию, что жена его совершила грех прелюбодеяния. Вроде как сам Василий это своими глазами увидел. Решил «отчитать» матушку, совершить церковный обряд. А во время обряда — случайно ли, не случайно ли? — вонзил иерейское копье, которым святое причастие в алтаре готовят, в сердце любимой жены. То ли бес так хитро все разыграл, то ли ревность в молодом священнике взыграла, но матушка была ни в чем не виновата.

Закопал тело супруги на погосте. Сам отправился к духовнику в монастырь. Игумен дал ему новое имя Варлаам и наложил странную епитимию. Приказал выкопать тело, усадить в лодку и водить ее вдоль берега Баренцева и Белого морей. И поститься, молиться до тех пор, пока тело супруги не истлеет. Три года Варлаам покорно исполнял наказ игумена, терпел голод и холод, молился, сокрушался. Наступил день, когда был прощен инок. Посылаются в таких случаях особые знаки. В узком водном проливе, в котором из-за морских червей гибли суда и люди, Варлаам сумел провести лодку. «Корабельные сверлила» отступили из тех мест, что и было свидетельством прощения. Совершилось чудо.

Я не считаю это повествование сказкой. В иносказательной форме изложена история настоящего покаяния, которое меняет человеческую душу как матрицу.
С точки зрения психологии, многое понятно: человек, который совершает грех, испытывает сильное психофизическое воздействие. Чем сильнее грех, тем глубже рана. Если рану не лечить раскаянием, а втягивать в ноздри порошок или заливать боль вином, грех на время перестает ощущаться. Но рана не затянута, она кровоточит. Бывают глубокие переживания греха, сильное раскаяние, которое заставляет человека измениться по существу. Не может он быть прежним. Дано это не всем.

Для кого-то праздность — мать всех пороков, конец её — жесточайшее рабство и смерть. Для кого-то праздность — испытание. Не было худшего наказания для русского мужика 18—19 века, как смотреть «праздно привязанным к стулу» на работающих друзей. Говорят, изощренную казнь эту придумали промышленники-немцы в России. Немцы вообще хорошие психологи, когда дело касается стимуляции труда. Но беда — положить немецкую психологию на русскую почву. Сквозь асфальт города пробьётся мутант бунта. Не поздоровиться никому.
Я в духовном мал, потому придерживаюсь вытяжки из собственного жизненного опыта. Для меня праздность — это повод к собранности и внутренней дисциплине. Праздность, как разновидность свободы требует от человека колоссальных внутренних усилий, потому что легче эту свободу кому-то отдать — бросить к ногам авторитета, чтобы освободиться от груза ответственности. Не всякий способен нести свободу. Большинство людей предпочитает свободу продать за чечевичную похлебку, как Исав продал свое первородство Иакову. Праздность осилит не каждый. По натуре большинство из нас — рабы условностей. Понять самого себя, идентифицировать собственную личность — это признаки первородной свободы. Но первородная свобода — тяжкая ноша. Поверьте на слово. Проще за чечевичную похлебку…

Память – вещь тонкая, избирательная, драгоценная. Иногда она утрачивается только частично. Разве плохо не помнить того, что отравляет душу? Даже в утреннем правиле прибегают к молитве с просьбой «избавить от лютых воспоминаний». Лютые воспоминания – это голос нераскаянного греха, трубный глас запоздалой совести, неприятный дух распадающегося в подполье души дурного поступка. Каяться нужно сразу. Метлой вычищать мусор. Но бывают периоды в жизни, когда по разным причинам ленишься прибирать у себя в комнате. И с годами копится пыль. Сначала ее не замечаешь, потом пропадает аллергия на грязь, а затем с самой грязью примиряешься, называя ее высокопарно «метафизической пылью бытия». О боги, боги! Разум иногда так ловко справляется с искушениями, уступая им с оправдывающим вердиктом. Главное – красиво обозвать. Если грязь – это метафизическая пыль бытия, то она может стать украшением, музейным экспонатом.
Лень – сильная штука. А метафизическая пыль, которая, на самом деле, есть обычная грязь, вскоре даст знать о себе тошнотворными приступами беспричинной депрессии. Однако стоит внимательно вглядеться в себя – в тишине и одиночестве, под трезвые мелодии неба, — как становится очевидным, что рай из души уходит совсем не по воле случая. Рай вытравливается лютыми воспоминаниями, которые и приходят незаметно, как тать, делают свое разбойничье дело и оставляют в заборе лазейки для будущего воровского промысла. Как важно вовремя это приметить и поставить на страже дома цепного пса.
(Игра в исповедь)

На глазах у Курочкина санитары скрутили ошалевшего после гробового репортажа Кубинца, который бегал по отделению с криками: «Бунт! Да здравствует мировая революция! Гробы и гильотина – это наш символ!». Кубинца обрядили в смирительную рубашку, и тётя Глаша вкатила ему двойную порцию магнезии в обе ягодицы, так, что его метафорическое выражение «жизнь дала трещину в районе ж…» приняло вполне ощутительный хлёсткий вид. Но и тогда самопровозглашённый брат Фиделя, пылкая душа, корчась на полу от боли, продолжал выкрикивать революционные лозунги вперемежку с бредом. «Ура! – вопил он. – В блицкриг играют только немцы! Кубинец покажет вашим буржуйским мордам кошачий глаз диктатуры пролетариата. Я русский выучил только за то, что им разговаривал Ленин. Всех перевешаю на фонарных столбах, в натуре…»
Вскоре Кубинец затих. Поняв, очевидно, что в своём «треснутом» положении он едва ли сможет показать кому-нибудь кошачий глаз диктатуры пролетариата, Кубинец стиснул зубы и, свернувшись калачиком, замолчал.
Один из больных, бывший растяпинский педагог Бодрейко, помешавшийся, подобно Курочкину, на религиозно-алкогольной почве, улучил момент, для того чтобы незаметно для санитаров подойти к Ивану Мефодьевичу и шепнуть ему о том, что с улицы через окно туалета его вызывает какой-то бородатый друг Дымов. Курочкин пулей шмыгнул в туалет, мало заботясь о том, что сие интимное заведение в психбольницах просматривается со стороны отделения через специальное откидное окно. Схватившись за решетку, Иван заглянул вниз, во дворик, и увидел возбуждённого алкоголем Димку Дымова, сердечного друга, который потрясал перед собою початой бутылкой портвейна.
– Приветствую тебя, душа Курочкин! – прогремел рыжебородый великан, в приветственном жесте выбрасывая вверх руку с портвейном. – Пью твое здоровье, дружище! Долго ли собираешься торчать в этих зловонных пенатах? Скотина твой Замыслов! Не даёт тебя навещать. Дрянь! Канцелярщина! Рентген хренов! Души не видит, собачий сын! Бюрократы завладели душами гениальных художников. Ваня! – ещё пуще заорал Дымов. – Знаешь ли ты, что творится на улицах нашего благословенного городка? Бунт, революция, праздник непослушания! И возглавляет всё это какой-то сумасшедший монах. Привел только что толпу фанатиков к Успенскому храму и требует церковного начальства. Говорит, что начался конец света в Растяпине.
Дымов глотнул из бутылки и, точно безумный, расхохотался.
– А, впрочем, да здравствует конец света! Хочу анархии! Надоела глумливая власть денег и чинуш! Ломай решётку, друг, прыгай! Я тебя подхвачу, и понесёмся в вихре всеобщего сумасшествия.
(из романа Трещинка)